Я навеки стала твоей. Не с первого взгляда, не с первого мига даже. Но еще от рожденья — до рожденья — зная: я твоя, я одному тебе предназначена. Что моя жизнь до? В ней одна лишь ценность: она готовила меня к встрече с тобой. А жизни после — ни в каких обстоятельствах — и быть не может. Ибо есть встречи, которые уже навсегда, и наша — та самая встреча.
Отчего, зачем?
Я не могу найти ответа. Я все ответы отдаю искать — тебе. Как отдавала тебе все вопросы, никогда и не о чем не спрашивая. Сказал, так надо — так буду. Сказал бы иначе — и иначе бы сделала. Ибо ты — жизнь, а без тебя (и вне тебя) нет, и не может быть жизни. И, растворяясь в тебе, отдаю тебе себя — всю, ничего не тая, ничего про запас не оставляя. Как думала, чем жила, чем дышала, все — твое, как твои — моя жизнь, мысли, дыхание.
Люблю тебя. Растворяясь в тебе, оставаясь с тобой — вечно люблю тебя!»
Тетрадка дрожит в руках, на глаза наворачиваются слезы, сердце бьется так, что больно в груди. Усилием воли переворачиваю страницу и заставляю себя читать дальше. А дальше — стихи, много–много стихов…
«А знаешь, я всю жизнь тебя ждала,
Еще не знала, но уже любила.
Я, веришь, в каждом сне тебя звала,
Искала, только все не находила.
Но ты явился, долгожданный мой,
И все сбылось, о чем я так мечтала…»
Ну что за бред, как можно, он же просто… Слезы капают прямо на строчки. Продолжаю с того места, где намокла бумага.
«Я буду с тобою всегда
Кровью, бегущей по венам.
Я буду с тобой всегда
Сердца ударом первым.
Я буду дыханьем твоим
И взгляда сияньем ясным…»
Светоч, пощади! Так любить, так верить, отдавая все, выворачивая душу… Коэр! Прекрасный, нежный, умеющий сказать нужные слова… самые нужные… И забрать себе все, без остатка, без сожаления!
«До конца останусь твоей
Не найдя иного приюта,
Чтобы в тысяче новых дней
Наслаждаться каждой минутой.
Растворившись в твоей крови,
Прямо в сердце тебя целуя…»
Все то же, все о том же, вот только другими словами. Это бесконечные признания в любви? Или бесконечный самогипноз на тему слияния и жизни после смерти? Стихов еще много, но не могу больше, не могу! Нервно листаю до конца. Где под последним стихом красным фломастером выведено: «С днем рождения! Люблю! Лиза». И подпись — такая родная, такая знакомая: большая, составленная из двух красивых полукружий Е, обведенная почти что кругом — толстенькой С, переходящей в мелкие невнятные завитушки. Е. С. — Елизавета Соловьева.
Лиза, Лизка, Лизонька… Скрючившись на зелененькой травке, я даже не рыдаю, я вою, я захлебываюсь кашлем, желчью выплевывая свою боль, баюкая на груди эту жалкую тоненькую тетрадку. Вот теперь я вспомнила все! Поездку на Гору, препирательства с теткой, прекрасного вампира, пришедшего мне на помощь и попросившего взамен ни много ни мало — крови. Как я смеялась, и как подсунула ему Лизку, полагая, что ей полезно пообщаться вживую со своей сказочной мечтой и протрезветь наконец от своей любви к вампирам… Я еще не знала тогда, что от этой любви протрезветь невозможно, не знала, что просто крови ему мало, что ему нужна жизнь — до последней капли. Не знала, что даже не для себя…
Да, я вспомнила теперь, как мы с ним ругались, как я ненавидела его — до тремора рук, до дрожи… И Лизку, пришедшую ко мне попрощаться, и серпик луны за окном, и розовую ванну, и миллионы розовых лепестков. И отчего я так ненавижу розы…
Лоу.
А еще — ласковые глаза и нежные руки, забота, тепло, участие. «Я умею быть тем, кто нужен сейчас». Очаровал, уболтал, согрел. Спас. И бросил.
То падение… падение я ему простила, мне себя в тот момент уже почти не жалко было. А вот Лизка… Как простить ему то, что он сделал с Лизкой? Не просто убил, влюбил в себя, вывернул душу ей наизнанку, заставил самой себя ему в дар принести… Даже не себе. Своим друзьям.
И только розы кругом. Миллионами, миллиардами розовых лепестков. Совершенных, прекрасных. Несорванных. Пока. И все эти розы душат, душат, запах слишком тяжел, слишком приторен… Задыхаюсь. Захлебываюсь. Умираю.
— Привет, моя хорошая.
Сидит. И откуда взялся? Чистенький такой, красивый. Обхватил ручками коленочки. Рубашечка белая–белая, и штанишки лишь на пару тонов темнее, и даже ботиночки — беленькие, словно грязь к ним и вовсе не пристает. И кудри его серебряные по плечам небрежными волнами, и солнце в них играет. И больно. Так больно.
— Зачем? — ничего более осмысленного в голову просто не приходит. — Зачем, Лоу? Зачем?
— Зачем что, милая?
— Милая? — горько усмехаюсь. — А ее ты тоже звал милой?
— И милой звал. И любимой. И единственной. Мне было не сложно. Я мог подарить ей не так уж много за ее жизнь. Ей хотелось небывалой любви. Разве я вправе был отказать?
Вот так все просто. Ей хотелось любви — изобразил, ему нужна была кровь — забрал. И ни тени сожаления. Ни грамма раскаянья.
— Ты хоть мгновение ее любил? Хоть капельку, хоть совсем чуть–чуть?
— Нет, — он смотрит прямо и спокойно. Ему не больно, ему не стыдно, ему не жаль. — Там нечего было любить. Фальшивая девочка из фальшивой страны. Насквозь надуманная и искусственная.
— Как ты можешь?.. Как ты можешь — так?! — меня душат рыдания, слезы водопадами катятся, еще и икота бить начала. А он сидит, такой чистенький. Красивый, спокойный. Не улыбается вот разве что, и то счастье. — Ты убил ее, срезал, не задумываясь, словно розу, и еще и… она для тебя была недостаточно хороша? Фальшивая? Да она душу тебе отдавала, да она сердце на ладонях дарила… и это для тебя — ничто?! Искусственность? Да ты эту тетрадку вообще открывал? Ты читал ее? Хоть из любопытства? Для смеха может?
— Да, Ларис, я это читал. Текст письма подражательный, стихи слабые.
— Как ты можешь! Это не подражание, это…
— Это попытка выехать на литературной классике столетней давности. У меня хорошее образование, Лара, я знаком с вашей литературой. И прекрасно вижу, что здесь она просто копирует…
— Я прекрасно знаю, кого она копирует! И она не копирует, она пропускает через себя, она этим живет, дышит! Она чувствует, что ее эмоции настолько созвучны, что лучше и не скажешь. Да, она вычитала в книжке эти обороты и интонации, но это ее обороты и ее интонации, она искренна в каждой букве!
— Она рисуется. Даже перед собой, — все та же холодная беспощадность. — Там, где тебе мерещится искренность, я вижу лишь плагиат. И полную неспособность быть самой собой.
— Ты бессердечное чудовище!
— Я вампир. У нас нет человеческой привычки льстить мертвым. Я вижу то, что вижу. И увиденное не меняется от того только факта, что это ее предсмертная записка. Она даже на пороге смерти не смогла быть самодостаточной и говорила чужими словами. Да, Ларис, эта девочка была фальшива.
